Я всегда питал склонность к философии, которая была для меня чем-то вроде стартовой площадки для несколько более заумных убер-экзистенциальных изысканий в духе космогенезиса и Телемы. Говоря с полной честностью, базис философии - это просто оправдание, чтобы безоговорочно удариться в самый оголтелый духовный экстрим, который только возможен. Я давно преодолел человеческое, я не помню, чтобы когда-либо испытывал страх перед кем-либо или чем-либо, меня почти не интересует то, что интересует обывателей. На 90% я вообще не пребываю в этом мире, мне даже не требуется закрывать глаза или погружаться в астральный сон, чтобы видеть перед собой фантастическую роскошь бездонных космических просторов. В сущности, мне не требуется уже и философский базис, - в конце концов почти вся философия это брюзгливый маразм мизантропичных старикашек с почти откровенно педофильскими наклонностями, - но интересно вспомнить, как я "докатился до жизни такой"... * * * Вопреки возможным предположениям, моими первыми учителями в философии были вовсе не Достоевский или Толстой. Всё было несколько банальней и с другой стороны. Это был Монтень - большая книжка Монтеня, подаренная мамой на мой 14-й день рожденья. Странно, почему именно Монтень и почему такой подарок от мамы, но женская интуиция - вещь почти инфернальная. Монтень был гуманист и вообще - дрянь человечек, но он обладал очень лёгким слогом, который легко воспринимался. Кроме того, этот плебей, мнивший себя "благородным", стремился к изысканному слогу, но поскольку дворянином он не был, получалось топорно и плоско. - Это было чтиво вполне на уровне 14-летнего ребёнка. Как раз настоящая родовая знать в лице графа Толстого, Достоевского, Тургенева или даже Пушкина с Лермонтовым - чтиво весьма и весьма сомнительное для подростка. Как бы то и было, старт был вполне удачным - лёгкий Монтень, банальный педик-моралофаг, был очень удачен для самого примитивного знакомства с тем, что есть такое Философия (и насколько грандиозны пространства повыше...). Вторым учителем в философии был также автор неожиданный - Цицерон. Цицерон считался в свои годы лучшим оратором в Риме, хотя снова-таки - плебей и дрянь человечек. У Цицерона был легендарно гнусный нрав, но оратор он был редкостный, это верно. Книжка с цитатами Цицерона - вполне годилась для продолжения знакомства с Философией. Это ещё не была тяжёлая артиллерия, но вполне неплохо в качестве рекогносцировки. Дальнейшими учителями в жанре были научно-популярные учёные, а также писатели-фантасты. Лет примерно с 6-7 (при умении читать с 3-х лет) до 14-15 была прочитана грандиозная масса научно-популярных книг, в основном - об астрономии. Благо, в Советское время было лучшее в мире образование и издавалось колоссальное количество книг для детей и подростков, в которых максимально доходчиво закладывались базисные представления о научных дисциплинах. Если американский долбоносик в 14 лет по слогам читал "Джейн моет раму, помогает маме", то русский подросток читал 100-страничные книжки в духе "В мире двойных звёзд", "Красные пульсары" или "Нейтрино и квазары", покупал астрономические календари, чтобы знать даты метеорных потоков (любимое зрелище детства), и выписывал журналы типа "Голос Вселенной", в которых публиковались новейшие открытия в астрономии и подробно описывались программы по изучению космического пространства. Детство, благополучно заставшее Советский период - вне сомнений, самая большая удача в жизни, ибо нет уверенности, что при ином развитии удалось бы эволюционировать так и начав столь рано. Глядя на то, как современные дети тратят своё время на компьютерные игры и изъясняются на каком-то мусорном американизированном диалекте, вспоминаешь своё детство за чтением научно-популярных книжек про звёзды и про космос и метеорные потоки Леонид в яркие августовские ночи, - насколько иными были реалии... * * * Перелом наступил в 16 лет благодаря открытому Лавкрафту с подачи Евгения Головина (который на 20 лет и станет учителем в жизни) - это было одним из сильнейших переживаний в юности, несколько даже более значительным, чем увиденные впоследствии, например, изуродованные тела, вызывавшие скорее неприязнь, чем страх, и кучи трупов со странной желтоватой кожей и каким-то булькающим оркестром во внутренностях... Надо сказать, что Уэллс, Эдгар По, Сирано де Бержерак, Станислав Лем, Конан-Дойл, Александр Полещук ("Великое делание, или Удивительная история доктора Меканикуса и его собаки Альмы"), Гуляковский ("Шорох прибоя", "Белые колокола Реаны", "Долгий восход на Энне") и Аскольд Якубовский ("Аргус-12", рассказы) были уже прочитаны поэтому вхождение в зловещую и немыслимо грандиозную Вселенную Лавкрафта было лёгким. Кроме того, сравнительно юный возраст 16 лет, когда особых познаний о жизни не было, а все мысли были заняты только девочками и книжками (собственно, два интереса, которые всегда и были), был благоприятен для восприятия столь невероятных откровений. Однако справедливости ради надо сказать, что Эдгар По и даже Конан-Дойл впечатлили больше, - вероятно из-за слишком раннего прочтения и чрезмерной впечатлительности. Тяжёлая артиллерия в виде Шопенгауэра и Ницше подтянулась чуть позже, и - удивительное дело - именно так, в таком академически-правильном порядке, столь почти банально: сначала Шопенгауэр, потом - Ницше... Ведь именно так и следует читать, если вообще теоретизировать о том, как можно научиться философии (как будто это бог весть какая важность). Как бы то ни было, сначала был Шопенгауэр. Этот бесподобный старик навсегда стал одним из любимейших авторов, и в общем-то всегда воспринимался как божий одуванчик, да и "пессимистом" он себя никогда не называл (это уж кличка, которую ему налепили). Только представьте себе: он кропал почти по-детски инфантильные лирические стишки и каждое утро подолгу музицировал, глядя на цветочную полянку у окна своей усадьбы... Собственно, именно так он и заболел, простудившись однажды и вскорости умерев от воспаления лёгких, кое для стариков почти всегда смертельно. При этом он мог выскочить навстречу гостям и любезно отлупить их тростью, проклиная последними словами и пинками выпроваживая прочь: raus! raus! Потому что писать детские стишки и каждое утро музицировать на флейте - вовсе не означает любить людей, этих подонков и каналий, вот какое дело... Это всё совершенно понятно. Ну а потом уж был Ницше, - прямо как по писанному: после прочтения всей классической литературы, после отличного ознакомления с античной историей и культурой, после Монтеня, Цицерона, научных фантастов, Лавкрафта, Головина и Шопенгауэра. - Лучшей почвы не придумать. Ницше, конечно, был воспринят легко... * * * Сейчас уже трудно восстановить конкретные впечатления от прочитанного, но хорошо запомнилось само ощущение. Всякий раз при чтении Ницше было такое состояние, как будто держишь в руках не книгу (Ницше, естественно, был прочитан - все 5 раз от корки до корки - исключительно в бумажном, а не электронном виде), а электрический провод под приличным напряжением. Всё тело трясёт, мысль обострена, каждая строка буквально режет по глазам, и всё запоминалось на годы... Ницше, в конечном, итоге стало опасно много и часто читать, потому что каждое его высказывание было настолько гениальным, что на годы - на десятилетия - врезалось в память. Это стало причинять серьёзны проблемы, поскольку иногда начинаешь замечать, что говоришь не своими словами, а словами Ницше - буквально цитатами из его сочинений. То же самое с письмом: при попытках что-либо высказать, навязчиво лезут сентенции Ницше, и всё высказывание в конечном итоге оказывается пересказом из Ницше. Это сильное влияние никак не сказывалось разве что на прозаических изысканиях, хотя Ницше упоминался, конечно, везде где только возможно. - Польский шляхтич Ницше, наш кумир, Бог и пророк... Иногда это было потрясающе свежо, иногда - зловеще, порой - с издёвкой, но имя Ницше присутствовало всегда, став просто одним из аспектов авторского стиля. - Почему бы, в конечном итоге, и нет?.. Кое-что из Ницше было прочитано с трудом, кое-что не понравилось вообще. Ницше - один из тех авторов, которых, увы, следует читать в хронологическом порядке (за исключением стихов, которые читаются сами по себе в любой последовательности написания), настолько динамичным - оно считается даже беспрецедентным - было его развитие. В ином случае будет непонятно, какие отношения его связывали с Шопенгауэром и Вагнером, которые в ранних работах восхваляются, а затем безжалостно уничтожаются. - Следует понимать, что Ницше не менял своего мнения по прихоти, будто ветреная барышня, а неумолимо и с невероятным напором продвигался вперёд. Именно поэтому, чтобы понять его философское продвижение, приходится следовать за нам, отслеживая буквально каждый шаг. Для этого, несомненно, требуется прочитать Ницше не один раз. - Впрочем, кому это может быть интересно сейчас?.. Особенно "вкусным" для голодного прожорливого тролля блюдом будет тема "Ницше о немцах", - никакой Достоевский, никакой Толстой, никакие грузинские чекисты, выдумывающие "высказывания русских классиков о России и русских", даже близко не были столь критичны к немцам и Германии, как великолепный и блистательный Ницше: "Когда я измышляю себе род человека, противоречащего всем моим инстинктам, из этого всегда выходит немец", - именно таким высказыванием интронируется увлекательная и огромная эпопея суждений и высказываний Ницше о современном ему бисмарковском Втором рейхе, о немцах как таковых и о будущности Германии (а на её счёт Ницше не питал никаких иллюзий...): "Немцы ужасными средствами сколотили себе память, чтобы обуздать свои радикально плебейские инстинкты и их звериную неотесанность: пусть вспомнят о старых немецких наказаниях, скажем о побивании камнями (уже сага велит жернову упасть на голову виновного), колесовании (доподлиннейшее изобретение и специальность немецкого гения по части наказаний!), сажании на кол, разрывании или растаптывании лошадьми ("четвертование"), варке преступника в масле или вине (еще в четырнадцатом и пятнадцатом столетиях), об излюбленном сдирании кожи ("вырезывание ремней"), вырезании мяса из груди; столь же благополучным образом злодея обмазывали медом и предоставляли мухам под палящим солнцем" ("К генеалогии морали. Полемическое сочинение" (приложение в качестве дополнения и пояснения к сочинению "По ту сторону добра и зла"), 1887). "Только вследствие недоразумения можно говорить о победе немецкой образованности и культуры, - недоразумения, которое объясняется тем, что в Германии совершенно исчезло чистое понятие о культуре" ("Несвоевременные размышления: Давид Штраус, исповедник и писатель. (Критика книги "Старая и новая вера")", 1873). "Голая дисциплина чувств и мыслей почти ноль - в этом заключается великое недоразумение немецкого образования, которое совершенно иллюзорно" ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888). "Едва ли я сумел бы сослаться на что-либо другое ещё, что столь же разрушительно сказалось на здоровье и расовой крепости, особенно европейцев, нежели этот идеал; позволительно назвать его без всякого преувеличения настоящей пагубой в истории здоровья европейского человека. Можно было бы ещё, на худой конец, приравнять его влияние к специфически германскому влиянию: я разумею алкогольное отравление Европы, которое до сих пор шло строго вровень с политическим и расовым перевесом германцев - всюду, где они прививали свою кровь, прививали они также и свой порок. Следовало бы назвать сифилис - magno sed proxima intervallo" ("К генеалогии морали. Полемическое сочинение" (приложение в качестве дополнения и пояснения к сочинению "По ту сторону добра и зла"), 1887). "Сколько угрюмой тяжести, вялости, сырости, халата, сколько пива в немецкой интеллигенции! Как это собственно возможно, чтобы молодые люди, посвятившие жизнь духовным целям, не чувствовали бы в себе первого инстинкта духовности, инстинкта самосохранения духа - и пили бы пиво?.." ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888). "Наши Гельдерлины и Клейсты и им подобные погибали от этой своей необычайности и не выдерживали климата так называемой немецкой культуры; и только железные натуры, как Бетховен, Гёте, Шопенгауэр и Вагнер, могут устоять в нем. Но и у них действие утомительной борьбы и судорог сказывается на многих чертах и морщинах: они дышат тяжелее, и в их тоне часто есть что-то слишком насильственное" ("Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как воспитатель", 1874). "Конечно, кому приходится жить среди немцев, тот сильно страдает от пресловутой серости их жизни и их чувств, от бесформенности, тупоумия и тяжкодумства, от неуклюжести в более тонких отношениях, а ещё более - от завистливости и некоторой скрытности и нечистоты характера" ("Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как воспитатель", 1874). "Стоит только пройтись по улицам немецкого города, чтобы увидеть, что вся наша условность, в сравнении с национальными особенностями иностранных городов, сказывается только на отрицательной стороне дела - все бесцветно, затаскано, плохо скопировано, небрежно. Каждый действует в силу своего собственного усмотрения, но не в силу мощного продуманного усмотрения, а по правилам, подсказанным прежде всего всеобщей торопливостью и затем всеобщим стремлением не очень обременять себя" ("Несвоевременные размышления: "О пользе и вреде истории для жизни", 1874). "Немцы имеют в лице своих жен неискуссных, но очень самоуверенных хозяек; они говорили о себе так много хорошего, что убедили чуть не весь мир, а во всяком случае своих мужей, в особенных хозяйственных добродетелях, присущих немецким женщинам" ("Смешанные мнения и изречения", 1878). "Гёте во всех отношениях стоял и стоит выше немцев. Он никогда не будет им принадлежать" ("Смешанные мнения и изречения", 1878). "Если исключить произведения Гёте и в особенности его "Беседы с Экерманом" - самую лучшую из всех немецких книг, - то что же, собственно говоря, останется нам ещё из немецкой прозы такого, что можно было бы перечитывать не раз? Афоризмы Лихтенберга, первый том жизнеописания Юнга-Стилинга, "После лета" Адальберта Штифтера и "Люди Сельдвилы" Готфрида Келлера - вот пока и все книги, достойные внимания" ("Странник и его тень", 1879). "Алкоголизм ученой молодежи, быть может, ещё не является вопросительным знаком по отношению к их учености - можно, даже и не обладая умом, быть великим ученым, - но во всяком другом отношении он остается проблемой. - Где только не найдешь его, этого тихого вырождения, которое производит в духовной области пиво!" ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888). "В конце концов: надо же оказать честь своему имени, - ведь недаром зовешься das "tiusche" Volk, das Tausche-Volk (народ-обманщик)..." ("По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего", 1885-1886). "В Германии пользуется немалым спросом всякого рода умничающее мошенничество, это связано с непререкаемым и уже осязаемым запустением немецкого духа, причину коего я ищу в питании, состоящем сплошь из газет, политики, пива и вагнеровской музыки" ("К генеалогии морали. Полемическое сочинение" (приложение в качестве дополнения и пояснения к сочинению "По ту сторону добра и зла"), 1887). "Идея Фауста. - Ничтожная швея обольщена и становится несчастной; виновник несчастия - великий ученый всех четырех факультетов" ("Странник и его тень", 1879). "Сент-Бев заметил однажды, что слово классик как-то странно звучит в некоторых литературах. Ну, кто может, например, говорить о немецких классиках?.." ("Странник и его тень", 1879). "Что вы чувствуете при упоминании о Винкельмане, который для того, чтобы освободиться от ваших грациозных дурачеств, отправился к иезуитам, вымаливая у них помощь, и поздний переход которого в другую веру опозорил не его, а вас? Вы не смеете назвать имя Шиллера, не краснея, взгляните на его портрет!.. Блестящий взгляд, который с презрением обходит вас, эти щеки, покрытые смертельной бледностью, разве они вам ничего не говорят? Для вас это только прелестная, божественная игрушка, которая сломана вами" ("Несвоевременные размышления: Давид Штраус, исповедник и писатель. (Критика книги "Старая и новая вера")", 1873). "Бедный Вагнер! Куда он попал! - Если бы он попал ещё к свиньям! А то к немцам!" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908). "Что такое вся немецкая нравственная философия, начиная с Канта со всеми ее французскими, английскими и итальянскими отпрысками и отголосками? - Полутеологический поход на Гельвеция, отрицание завоеванного свободного мировоззрения и указания на настоящий путь, найденный с таким трудом, что он так хорошо и выяснил" ("Странник и его тень", 1879). "Немцы - их называли некогда народом мыслителей, - мыслят ли они ещё нынче вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму, политика поглощает всю серьезность, нужную для действительно духовных вещей - "Deutschland, Deutschland uber alles", я боюсь, что это было концом немецкой философии..." ("Сумерки идолов, или Как философствовать молотом", 1888). "Ни один из современных культурных народов не имеет такой плохой прозы, как немцы" ("Странник и его тень", 1879). "Немецкая проза ещё очень молода: Гёте считает Виланда ее отцом. Так молода и уже так безобразна!" ("Странник и его тень", 1879). "Действительно, я научился достаточно безнадёжно и беспощадно мыслить о "немецкой сущности", равным образом и о современной немецкой музыке, которая - сплошь романтика и самая не-греческая из всех возможных форм искусства; кроме того, перворазрядная губительница нервов, вдвойне опасная у такого народа, который любит выпить и почитает неясность за добродетель" ("Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм", 1869-1871). "Немецкая проза, которая ценится как самобытный продукт немецкого вкуса и которая в самом деле составилась не по одному образцу, могла бы горячему защитнику будущей самобытной немецкой культуры дать указание на то, какой вид будет иметь настоящая немецкая одежда, немецкая общительность, немецкое убранство комнат. Один немец, долго думавший над этим, в ужасе воскликнул: "Но, Боже мой, мы, может быть, уже имеем эту самобытную культуру - только никто об этом не говорит охотно!"" ("Странник и его тень", 1879). ""Немецкий дух" - это мой дурной воздух: я с трудом дышу в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдаёт каждое слово, каждая мина немца" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908). "Создали ли немцы хоть одну книгу, в которой была бы глубина? У них нет даже понятия о том, что глубоко в книге. Я познакомился с учёными, которые считали Канта глубоким..." ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908). "Но где есть теперь ещё психологи? Наверное, во Франции; быть может, в России; но во всяком случае не в Германии" ("Человеческое, слишком человеческое", 1876). "Слыть человеком, презирающим немцев par excellence, принадлежит даже к моей гордости. Своё недоверие к немецкому характеру я выразил уже двадцати шести лет (Третье Несвоевременное) - немцы для меня невозможны. Когда я измышляю себе род человека, противоречащего всем моим инстинктам, из этого всегда выходит немец" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908). "У немцев отсутствует всякое понятие о том, как они пошлы, но это есть суперлатив пошлости - они не стыдятся даже быть только немцами... Они говорят обо всём, они считают самих себя решающей инстанцией, я боюсь, что даже обо мне они уже приняли решение... Вся моя жизнь есть доказательство de rigueur для этих положений. Напрасно я ищу хотя бы одного признака такта, delicatesse в отношении меня" ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908). "Почему бы не предоставить слова моему подозрению? Немцы и в моём случае опять испробуют всё, чтобы из чудовищной судьбы родить мышь. Они до сих пор компрометировали себя во мне, я сомневаюсь, что в будущем им удастся это лучшим образом. - Ах, как хочется мне быть здесь плохим пророком!.. Моими естественными читателями и слушателями уже и теперь являются русские, скандинавы и французы, - будет ли их постоянно всё больше?.." ("Ecce Homo. Как становятся самим собой", 1888, изд. 1908). Это - лишь малая толика того, что было высказано Фридрихом Ницше о немцах, гуннское наследие коих навсегда предопределило, увы, деструктивную и зловещую функционику злобных и кровожадных германских племён*. _______________ * "К сожалению, до сих пор почти не разработанной темой евразийской идеологии остаётся монгольско-германский симбиоз, сложившийся в течение столетнего гуннского ига над германцами (370-е - 450-е гг.) и имевший огромные культурные и политические последствия. Эфемерная готская "империя Германариха" в Северном Причерноморье, как известно, развалилась подобно карточному домику под натиском гуннов, вторгшихся в Европу из глубин Азии ок. 370 г. Сам Германарих покончил с собой, не видя возможности сопротивляться могущественным воителям с востока. Большинство его германских подданных признало над собою власть монгольских господ, меньшинство в ужасе бежало на запад (в числе последних были вестготы, добежавшие до Испании, где их в конечном счёте ждали завоевание арабами и исламизация). В числе германцев, вошедших в состав Гуннской орды, оказались остготы, гепиды, герулы, свевы, руги, скиры, тюринги, бавары, аламанны и множество более мелких германских племён. Германцы влились в состав гуннских туменов и отправились с ними на завоевание Европы. Важнейшим эпизодом гуннско-готского боевого братства стала битва на Каталаунских полях в 451 г., в которой не менее половины гуннского войска составляли германцы. Готами в этой битве, едва не положившей конец одряхлевшей Западной Римской империи, командовали конунги Теодемир (отец будущего Теодориха Великого), Валамир и Видимер. Политическое господство гуннов над готами и прочими германцами неизбежно вело в том числе и к культурному влиянию. Именно в столетие гуннского ига в культуру германцев вошло монгольское горловое пение ("немецкий йодль"), блюда из сырого мяса и многое другое. Естественно, и в физическом плане Гуннская орда представляла собой идеальный евразийский плавильный котёл, где представители европейских и азиатских народов смешивались от самых низов до самых верхов. Великой честью для германских конунгов было взять себе в жёны смуглую скуластую дочь знатного гунна. Лучшим продуктом этого евразийского плавильного котла стал самый знаменитый из гуннских правителей - Аттила. Готы боготворили своего гуннского кагана и называли его не иначе как каганом-батюшкой, под каким именем он и вошёл в историю (attila - готск. "батюшка"). Апофеозом гуннско-германского симбиоза стала знаменитая женитьба Аттилы на знатной готской девушке Ильдико. Монгольский батыр (Иордан: "низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутый сединою, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом [кожи]"), оплодотворяющий белокурую и голубоглазую германскую женщину, разве это не лучшее выражение евразийской мечты?.. Гуннская империя распалась к концу 450-х гг., но сложившиеся в ней евразийские духовные скрепы не погибли. Аттила навсегда остался в эпической памяти германцев как образ идеального государя. В течение многих последующих столетий германские акыны воспевали блестящий двор могучего гуннского "короля Этцеля", к которому съезжались лучшие германские джигиты, чтобы поучаствовать в евразийских курултаях и проявить свою степную удаль. Во всех попытках имперского строительства германцев сквозь искусственные претензии на наследие от Рима всегда прослеживалась гуннская основа. В начале ХХ века прусский император Вильгельм II призывал своих солдат следовать примеру гуннов, некогда ужасавших мир своей беспощадностью. Но не угрофиннам Пруссии, а плосколицым выходцам из бывшего Баварского улуса Великой Гуннской Империи удалось в годы Второй мировой войны потрясти Европу так, как когда-то потрясали её их предки на Каталаунских полях" http://aquilaaquilonis.livejournal.com/523074.html ____________ Прочитанные авторы после Ницше - Алистер Кроули и Карлос Кастанеда в первую очередь - были, как и следовало ожидать, ницшеанцами - это почти фатально, поскольку любого мыслителя XX-го века можно смело и уверенно назвать пост-ницшеанцем. Это почти безжалостная категоричность, потому что предположить, что интеллектуалы уровня Кроули и Кастанеды не знали Ницше - невозможно, хотя Кроули о Ницше упомянул лишь однажды (заметив, что Ницше был "фактически аватарой Тота" (Тот - египетский бог знаний, как экзотерических, так и эзотерических), настолько мудрость его беспредельна), а Кастанеда не упоминал вовсе. Влияние Ницше стало спадать лишь в 70-х, а в 90-х этот яркий свет окончательно погас в блеклом зареве тухлянок, порождённых плебейским разумом креатур вроде Мамлеева, Пелевина и Галковского, которые по рождению или ментальности были родом из 60-х.
Шляхтич делал всё, что мог, в этой неравной битве. - Он сделал много больше, чем был способен сделать смертный в полном и гордом одиночестве, но, как показала практика, плебейская, всеядная, бабья сущность обывателей весьма запросто "зохавала" и Ницше, и Кроули, и Кастанеду, и футуризм, и рок-музыку, и Дух-95-го, и Русский Донбасс на наших глазах... И к этому ублюдочному аду американизации глупые "совки" так рьяно стремились из своих тухлых 60-х...
