Светлой памяти AR,
Поэта и Революционера
Хрустальный закат в лабиринте забытых мелодий, тихий смех над могилами невинно убиенных детей, - в последний понедельник мира будет ли воспоминанье о казнённых? Кровью налиты глаза креатур, вырабатывающих полтонны экскрементов в год. Миллиарды, миллиарды тонн экскрементов, башни и зиккураты. Выше любых пирамид. Окна и приветливо распахнутые двери. Застолья и собеседования. Кровати из фекалий, чайные чашечки и блюдца. Каловые конфетки, обёрнутые калом, - щедрые россыпи вкусных всеядий на подносах из экскрементов. Волосы любимой - самые тонкие и изысканные порожденья фекалий. Всеми оттенками экскрементов пестрят картины. Вдохновенные и прозорливые торговцы мазнёй гордо выступают на конференциях. Трибуны и сцены из фекалий. Рубрики в газетах, чернила из фекалий. Двести персон дают в день полтонны фекалий, - сноровистые и сосредоточенные ремесленники и шустрые проворные торговцы бегают и снуют, занятые делом, вечно каким-то делом. Тайные махинации, молва об афёрах. Куда-то за кордон транспортируют лучшие экскременты, - народ снова обманут, народ снова в фекалиях. Благословляю тебя, моя любовь, на сию жизнь, достойную пера ван Гога, ван Магога или любого другого продуктора и протагона. А я устал. Я бесконечно устал и ухожу. Туда, где цветы не пахнут какашками и поносом. Говорят, такие бывают. Всегда не здесь - так уж повелось. Нет, ты не можешь пойти со мной. Я хочу побыть один. Я оставляю тебе всё - ройся в своё удовольствие и забудь обо мне. Не горюй и не тужи. Моё сердце принадлежит мне, моя свобода - единственная моя ценность. Единственное неоспоримо моё. Живи как хочешь. Мне до этого нет никакого дела. Я ухожу. Не трогай меня своими коричневыми руками. Не будет лобызаний и спектаклей, смахивающих на полоумную дичь из специфичных продукторов. Ветер северо-запада зовёт меня и укажет мне дорогу. Дворцы из хрусталя и песни чистых уст.
И ещё: как мало сердец, поющих песнь любви. Зачем же живут они, без песен, любви и красоты? Песнь позывов к появлению на свет божий очередных каловых палочек, колоритная, но скучная в своём убожестве гимнастика, - всё это я знаю не хуже, чем любой другой. Я такой как все. Не окрылённый мечтами, не встревоженный тихим шёпотом дождя, не устремлённый в золотистые дали и лазурные просторы. Грандиозные башни, как бы ни были высоки, с занебесных эмпирей - не более чем кубики гумна. В этой местности я не смог научиться плавать. Из реки выходят мужественные, но недалёкие умом персоны, хрипло дыша и утираясь. Не так уж и глубоко, если пораздумать. Глубины меня никогда не интересовали. Плыл лишь однажды, закрыв глаза и скрестив руки на груди. О-о-о-омпх... Течение прибило к берегу, где грубые руки схватили меня с поразительной бестактностью. Прочь, свиньи, прочь. Уберите от меня свои вонючие руки. Я вас не знаю, мистер, и знать не хочу. Вашу жену кто только не ****, мистер, стыдитесь смотреть людям в глаза. Муж шлюхи, - вот новый обертон, который оставит память не обо мне. Потом долгое и скучное поползновение в свой зиккурат, среди высоких стен и однообразных зрелищ. На перекрестке никак не могли разъехаться две hавновозки, и это выглядело самой притчей о мироздании. Это длилось долго, довольно долго. Я думал об этом. Встревоженная Эльфрида бегала повсюду, разыскивая меня, нашла уже в потёмках (по запаху, должно быть: я не воняю) и, ни слова не говоря, обняла довольно крепко, вглядываясь в мои глаза, исполненные чудовищной вселенской скорби. Что с тобой случилось? - прошептала она с необыкновенным выражением. Я задумался, а это бывает надолго. Пойдём, - прошептала она и повела. Не помню куда, кажется в наш дом. Я сойду с ума, - твёрдо сказал я, - если уже не сошёл. Всё будет хорошо, - сказала она. В темноте её трудно было различить. Кончилось топливное гумно. Нежно обняв меня, Эльфрида устроилась на коленях. От неё пахло не фиалками. Я пошёл спать, - сказал я, - открой окна проветрить. С улицы мощно потянуло экскрементами. Эльфрида вползла под одеяло ко мне и мы оцепенели, обнявшись, тревожно вслушиваясь в звуки вокруг. К утру будет полтонны, - сказал я, - для новой линии обороны; думаю, город будут бомбить; я бы, во всяком случае, бомбил. Что ты говоришь? - испуганно спросила Эльфрида. Спи безмятежно, если сможешь. Меня не мучает совесть, - объяснил я, - ничего подобного и в признаках; мне вообще дела нет до... Я сделал замысловатый жест рукой. Всё пофиг. Мой любимый, - проговорила жена (в ней был децл ярого фанатизма), крепко прижимаясь. О, о, ещё, ещё.
Идиотизмус в чистом виде, йа, дас штиммт. Никогда не понимал аспектов, которые не входят в спектр моих тщательных, напряжённых штудий, постичь которые уж конечно вам не дано. Я с трудом отцепился от жены и, переступив через что-то на пороге, бросился прочь. Воздух! немного свежего воздуха! За городом простирались огромные фекалийские топи. От края до края и уходя за горизонт. Там плыл корабль. Кораблик! - вскликнул я, - челнок из местностей получше! Нет... торговый бриг. Спустились на лодках, угрюмо причалили к берегу. Местный? - спросил они. А вы приезжие? - с несвойственной мне агрессивностью поинтересовался я. У них были багры, мушкеты и мачете. Славная, брутальная потасовка. Я прекратил, чтобы немного отдышаться. Не без удовольствия рассматривал субъектов, разбросанных вокруг. Один царапал грязными ногтями кал. Что такое, мистер? - вежливо спросил я. Он что-то прохрипел. Я не слышу, да и не слушаю вас, - вежливо сказал я, - едва ли вы можете сказать мне нечто, чего я не знаю или что входило б в круг моих интересов и, между нами говоря, пристрастий; что же вы, поющие без голоса, да и не поющие даже, можете сказать мне? Я постукал его багром по чёрному плоскому затылку. Меня марает один ваш вид, - сказал я, - человечки безмозглые. Кто-то шуршал в кустах. Я моментально бросил багор. Визг и шорох. Город экскрементальных прохвостов. Это не мой город! - свирепо воскликнул я, - это вообще не город даже! это чудовищная клоака, которая столетьями продуктирует hавно! Я с трудом сдержал рыданья. Город моих грёз, мерцающий славой в огнях убераль, волшебный город смеха и веселья, пестрящий всеми сотнями ярких красок и оттенков, суровый город лютых холодов и крепкой стали, таится там, - я махнул рукой на северо-запад, - и туда не приплыть, не прийти; туда лишь можно прилететь. Я взмахнул огромными белыми крылами, но сам воздух смердил фекальями, был тяжел и нелётен. Кто-то захихикал потрясающе поhано. Я спокойно посмотрел. Что смешного? - спросил я, - что такого забавного, ироничного? Товарищ, ты... Я тебе не товарищ, ты, - сказал я и наступил на его плоскую рожу сильно.
Кто-то ещё хотел высказаться, делая мне знаки. Я приблизился и присел, склонив голову. Он мог откусить ухо, но я рискнул. Ты... - прошептал человек. Не говори мне "ты", - заметил я и шлёпнул его по роже. Вы, - продолжил он, - никогда не выберетесь отсюда. Я кивнул и продолжил слушать. Вы по уши в... Что? - воскликнул я, - что? В... - повторил он, задёргался и закатил глаза. Вот мерзавец! - воскликнул я, - не мог сказать! Я не выдержал и разрыдался. Потом осквернил трупы, насколько возможно. Солнце всходило, освещая чудовищные перспективы. Город угрожающе надвинулся и поглотил...
Пришёл в себя на улице, стараясь войти в общую струю, насколько возможно, если бы не мрачные взгляды на мои огромные белые крылья, за которые меня когда-то полюбила Эльфрида. Но она одна такая была, в этом городе, глупышка Эльфрида. Фанатический романтик и очень хорошая любовница. Но она из местных, а я ничего не помню. Меня спрашивали, конечно, откуда я свалился, но я бы и сам хотел знать. Мерзавец и подонок... - шептали, глядя на меня. Я заискивающе осклабился, да я как все. Задыхаясь от омерзения, сожрал булочку, купленную у мрачного, смуглого торговца. С тебя три сольдо, - проворчал он. Я уже заплатил, - бросил я. С тебя три сольдо, - повторил он угрожающе. Джизес крайст. Я стремительно обшарил карманы. Как назло, больше не было. Я всё не научился правильно торговать. Положил деньги на стойку - и их уже нет. Ты же взял деньги, - сказал я. Три сольдо давай, - мрачно сказал торговец опять. Я снял кафтан и положил на стойку. Это стоит двадцать три, - сказал я. Даю три, - сказал торговец. Я развёл руками. Спорить с торгашнёй - последнее дело. Ты плохо кончишь, - сказал я, уходя, - кара постигнет тебя. Он мрачно и тупо смотрел мне вслед. Я попытался затеряться в толпе. Недружелюбные лица, все одинаково смуглые и угрюмые, тупо и невероятно злобно пялились на меня. Я взял помойное ведро, стоявшее у одного дома, и вылил на себя. Что ещё? Размазал по красивому лицу и белой коже. Облизал пальцы.
Затеряться не просто, скрыться почти не возможно, всё кишит персонами, чуждыми мне молекулярно. Я шёл, стараясь не встречаться с их подлыми глазами чич. Грубые, топорно сделанные лица, смуглые и угрюмые, бросали на меня тяжёлые сумрачные взгляды. Тупизна их не чистых глаз всегда была одной из тех загадок (глубоких, полагаю), которые меня интересовали как весьма малоинтересный аспект. Я всё ещё не продумал эту, в общем-то, весьма банальную вещь до конца. Много более важных мыслей. Внезапно кто-то схватил меня за руку. От неожиданности я мощно ударил в рыло кулаком. Сработало рефлекторно. Это была жена. Эльфрида, - упрекнул я, - не подкрадывайся ко мне. Прости, о муж, - сказала она, - я больше не буду. То-то же, - сурово сказал я. Обнявшись, мы зашагали в общем потоке. На площади уже маневрировали заправленные hавновозки и длинной колонной потянулись за город - бастионы и укрепления требуют много ресурсов. Мощные и крутые изменения грядут, - бросил я жене и парочке слухачей, - белые, ослепительно яркие силы небес разнесут этот жалкий городок в дребадан за фюнф минутн; могу спорить на три сольдо и чёрный зад любого торгаша. Ты такой спорщик, - ласково заметила жена, доверчиво прижимаясь. Да, я такой. Хотел бы я быть одним из них - лётчиком в могучем шестокрыле, пикирующем красиво, нажимая на педаль. И яркая, пламенная бомба точно падает на столь бездарные постройки. Взрыв и великолепные результаты. В руинах будут ползать, собирая куски тел, потом. Я думаю, - с нетипичной для меня живостию сказал я, - что только ангелы небесные могли создать это чудо. Какое чудо? - испуганно спросила Эльфрида, тревожно вглядываясь в мои красивые глаза. Я изобразил руками: бомбу. Подошли патрульные. Здесь запрещено нечто изображать, вы хронический хулиган и повстанец. Да куда уж тут повстанешь, головой упираешься в кал. Высокие стены и, как ни странно, узкие проходы, по которым пробираешься ползком, тыкаясь вслепую. Я не хочу не приятностей, а Вы? Эльфрида с отчаяньем пыталась что-то объяснить. Не трогайте его! - рыдала она. Трогайте себя, - добавил я. Не адекватность квазисосуществования.
В общепитательной столовой выстроилась длинная очередь. Раздавали брикеты, но всё равно всем не хватит. Недостаток ресурсов и махинации, как обычно. Куски просроченных продуктов швырялись в хищные руки. Талоны были не у всех, но из-под пола кое-что можно было получить, пихнув то или сё. Кто-то жизнерадостно рассмеялся. Возможно это был я, потому что на меня уставились все эти тупые, смуглые рыла. Эльфрида поспешила меня увести, но я и не шелохнулся. Малышке было со мной не совладать. Не сдвинула ни на йоту. Не надо, пожалуйста, - взмолилась она, - у тебя уже три предупреждения, я не хочу, чтобы тебя опять забрали. Она заплакала. Я тоже не хочу, - спокойно сказал я, - но мысли о высоком побуждают меня к решительным действиям против всех, считая тебя; только моё долготерпение оправдывает ряд коллизий, которые ещё не произошли, но обязательно грядут, уж поверь мне. Я тебе верю! - пылко сказала жена. Мне снятся бомбы и гекатомбы, в лазурных закатах и алых рубежах. Моя добрая жена всё пыталась поколебать мою невероятную упёртость, и опять нахлынуло какое-то спокойное злорадство. Я провёл большим пальцем по горлу. В толпе прошёл испуганный шёпот. Потом я удалился, не смотря на удары патрульных со всех сторон. Эльфрида плакала и умоляла не забирать, но, разумеется, меня забрали. В отделении, где воняло чрезвычайно, хмурый, угрюмый дознаватель требовал ответа на вопросы, которые его совершенно не касались. Я так и объяснил, вежливо и конструктивно. У меня уже начала болеть голова от ударов, но я старался не обращать внимания. Было очень познавательно посидеть три дня по горло в камере для злостных. Сверху ещё падало. Уровень не поднимался, но залипало глаза. Пару раз я отключился, повиснув на верёвках, и в общем, плодотворно провёл время, обдумав ряд вопросов. Когда меня выпустили, Эльфрида могла меня узнать только сенсором. Бедняжка, она переживала больше меня. Я вообще не переживал. Дома я хотел только одного: выспаться. Жена была не так уж глупа, стараясь особо не болтать. Тебе нужен покой, - всё время твердила она. Рухнув в кровать, тотчас отключился. Проспал суток двое. Разбужен был ударами ног по торсу и корпусу. Это была не жена, сообразил я. С трудом разлепив глаза, я увидел перед лицом коричневый манускрипт и с трудом разобрал каракули. Меня посылают на работы - худшей пакости придумать не могли. Эльфрида быстро собрала котомку и сунула мне в руки. Не переутомись, - сказала она. И не подумал бы, - заверил я. Мы долго и взасос поцеловались, не смотря на яростные вопли и удары со всех сторон. Шнелля! шнелля! Я не спеша направился принять участие в этом абсолютно идиотском мероприятии. Я вас запомнил навечно, - сказал я, - и потом не прикидывайтесь дурачками: "я выполнял приказ"; я сам издам такой приказ, что вы какашками умоетесь; попомните моё слово.
Поговорив с персонами, которые имели наглость хамить мне (удары дубинками - это другое), я с трудом сдержал смех, увидев предстоящее зрелище. Не сразу даже разобрал, что в огромной куче экскрементов движутся и шустро снуют трудящиеся сограждане. Кто-то приветливо помахал рукой. Не мне, готов ручаться. Не было у меня, кроме Эльфриды, тут никого и ничего. Кто-то из патрульных пролаял директиву. Потом мне показали пальцем на что-то. Фонтан фекалий прямо обрушился на меня и через миг я очутился в общей массе. Все что-то делали, сновали, очень сосредоточенно. Нормально работай, строй туннели, - сказали мне. Тут уж я просто расхохотался. Все посмотрели на меня с такой ненавистью, что даже поразило, потрясло. Неделя общего трудового вклада. Я, конечно, командовал, не работал же. Получилась интересная, замысловатая конструкция, которую начальник долго и угрюмо рассматривал, потом проорал: но где здесь вход? При чём тут вход? Я творил в порыве вдохновенья. Никто туда, конечно, не войдёт. Там чисто и прохладно. Разрушить! расколотить! - орал плюгавый и по-настоящему тупой начальник. Работники неохотно замахали кирками. Они ведь тоже были увлечены. Все уставили рыла в бункер. Там было очень мило. Я приложил maximum фантазии и творческого подхода. Убрать на фиг! - приказал начальник. Работники сердито запыхтели, не взирая на вопли и удары. Приятно запахло бунтом. Сильные натруженные руки крепко стиснули мотыги, плотной стеной обступив меня и начальника. Вот теперь можно поговорить. Гражданин, - сказал я начальнику, - я хочу вам объяснить один момент, который вас касается самым прямым и брутальным образом. Начальник пытался убежать, но лишь тыкался в мощные торсы. Не бейте меня! - заверещал он, - вас всех накажут! Это очень смешно, - заметил я, - интересно, как ещё можно наказать хуже? Вы останетесь без обеда! - провизжал начальник. Дешёвый ход, - заметил я, - брикетов всё равно на всех не хватает, некоторые уже своих детей даже съели; я их лично не виню. Я ткнул пальцем в начальника. Пред обвиненьем предстал ты, гражданин, - сказал я. Кто-то не выдержал и ударил киркой. Начальник истерично завизжал, размахивая руками. Кирка вошла глубоко, но очень удачно: разговор можно было продолжить ещё немного.
Вас всех накажут! - визжал начальник. Ты это уже говорил, - заметил я, отмахнувшись, - что-то ещё? Начальник показал на меня пальцем: ты это всё подстроил, из-за тебя начались неприятности и внесена смута и беспорядок. Мне дела нет до вас, - сказал я, - милейший; мой путь неизъясним в сиянье алых звёзд, кровавых и мятежных; viva Anarkia! viva Revolution! Viva! - грянуло в строю. Потом быстрая разделка надзирателей и ещё кого-то. Мне уже надоело, я умыл руки и направился прочь. Баста, я своё отработал, хотя никогда не стоял на патриотических позициях. И близко не стоял. Сонмы одержимых психопатов для меня никто и ничто. Лишь вольный ветер и чудесные просторы влекут меня: свобода. Напевы ветра - это надо слышать. Саванны и прерии, запах травы и восхитительное пламя костра. Страстный взор любимой (сдерживаться насколько возможно) и безумие любви до рассвета. Потом поход - весь день, по направлению за солнцем. Табуны прекрасных лошадей и поодаль непокорные мустанги, стада диких буйволов и монументальных слонов, милые львята и рядом их мамашки (папашке дела до них нет), - лепота. Потом безумие алеющего солнца на закате и снова ночь, костёр, любовь. После долгих рейдов впроголодь, тело подруги стало идеальным: крепкое, сильное и обжигающе горячее... Я, наверно, улыбнулся, потому что снова был остановлен патрульными. Это была гримаса подобострастия, - заверил я. Кое-как отвязался. Всё равно выдали предупреждение, ну что за мерзавцы. Ещё два раза можно улыбнуться. Потом три дня изолятора и неделя добросовестных работ. Кто-то же должен, - так это объясняли. Кто-то, но не я, - отвечал обычно я. Мы не могли договориться.
Эльфрида едва не сбила меня с ног при встрече. Набросилась тигрицей и повисла. Как хорошо было б, - сказал я, глядя в её честные и верные глаза, - отсюда подальше, только ты и я. Эльфрида обняла меня так, что я стал задыхаться. Отпусти, малышка, - попросил я. Она впилась страстным поцелуем. Ну хорошо. Ещё минут пятнадцать горячих нежностей. На столе обнаружилось что-то съедобное и, не глядя, всё сожрал почти моментально. Как всё прошло? - спросила Эльфрида. Неделя глубокого бесчестья, - сказал я, - идиотизмус и никаких компромиссов; что мы там возводили, я даже не понял; работа ради работы, надо же людей занять; хлеб и зрелища? нет - работа и работа; эффективней против не довольства. Я всхохотнул: всё-таки не довольство было; я, конечно, подстрекал. В глазах жены вспыхнул восторг, она свалила меня на кровать и быстро сломила попытки сопротивления. Я немного устал, - заметил я. Она и слушать ничего не хотела. Через полчаса я отключился. Кажется, ещё два часа жена получала своё, очнулся уже в сумерках. Выйдем прогуляться? - предложил я. За что ценю Эльфриду: фанатически поддерживает любую инициативу. Однажды виде шутки предложил ей прыгнуть в какую-то яму - она прыгнула не колеблясь. С трудом вытащил, едва успел. Что ж, неплохо. Такая прыть, такая резвость. Не надо думать, чистые исполнительные функции. Притом неглупа, весьма смышлённа. Только чувства юмора нет, начисто. Для неё я что-то вроде удивительной зверушки или редкостной игрушки. На улице всё ещё толпились - граждане возвращались с работы, влача котомки и цепко держа в руках брикеты - из числа счастливцев, которым досталось. Всё равно отбирали, конечно. Патрульные как раз никогда не вмешивались, потому что были в деле. Они нагло жевали брикеты и, чавкая, лаяли что-то. Как обычно: шнель! шнель! Трудились вовсю. Направились прочь из города - на крохотную полянку радиусом в два метра, где можно было посидеть, не пачкаясь. Правда, именно там была табличка: "Не задерживаться! Ядовитые отходы!". Что там закопали, неведомо, но место было чистое, тут даже пробивались мхи. Уселись, глядя на северо-запад. Ранимая и впечатлительная Эльфрида, дрожа от перевозбуждения, романтически прижалась. Мы едва успели поцеловаться (чуть башню не сорвало), как уже появился патруль. Я вздохнул: они что, чуют своими чёрными задницами? Начали быстро целоваться, раз тридцать успели, несмотря на град дубинок и истошное лаянье патрульных. Всё-таки разбили наш союз, выпроводили прочь с нашего любимого места. Я запомнил их рожи навечно и злорадно ухмыльнулся: я поквитаюсь, спорьте на все свои сольдо. Подхватил Эльфриду на руки, крутанулся, вызвав визг, и пронёс шагов десять, пока не сбили с ног. Второе предупреждение за день.
Нам бы не получить ещё одно предупреждение, - заметил я, - дойдём домой без приключений; я не хочу опять три дня сидеть по горло в hавне. Эльфрида живо кивнула и горячо поцеловала. Моментально получил третье предупреждение. Спасибо, Эльфрида, - с лёгкой иронией заметил я, и под лаянье патрульных, размахивающих дубинками, направился на собеседование. Вы неисправимы, - сказали мне, - три предупреждения в день: вы один такой; разврат, порок и возмущение нравов. Эльфрида - моя жена, - ответил я, - и ничего плохого мы не делали. Кроме того, вы не заплатили торговцу за товар, - сказал комендант, - и ходите без кафтана, что является нарушением традиции и богохульством. Надеюсь, - кивнул я. Комендант открыл журнал и записал: три предупреждения за неподобающее поведение, мошенничество, попирание устоев и неуважение к следствию. Я задумался, всё в толк не мог взять, где ключевой момент выхода из этого дурдома. Неделя трудовых работ, - пропел комендант, - и три дня в изоляторе; увести! Через пять минут продолжил раздумывать, шумно сопя, задрав рыло, чтобы не захлебнуться в hавне. Джизес крайст, - размышлял я, - я всё время забываю об этих отстоях или что там; патриотизьм, нормальная работа и всё такое; кроме того, я нарушаю приличия и возмущаю нравы; ничего романтического или пафосного в этом нет: я уже не помню, сколько у меня было приводов и взысканий. Три дня прошли тяжело, поскольку лишь недавно нечто подобное уже было. Потом неделя трудовых работ, где не было сил даже бунтовать (как надеялись), и первое изумление жены. Она рыдала в голос.
Мне нужно запомнить все эти распорядки, - говорил я, не в силах взглянуть ей в глаза (потому что сгорал от стыда), - иначе я не выдержу; скажи, как нужно себя вести нормально? Труд, обязательства и законопослушание, - сказала Эльфрида, - это всё, что я знаю; но лучше тебе поговорить с кем-то мудрым. Боже упаси! - воскликнул я. Свалил Эльфриду на кровать и отыгрался за свой позор. Как я понимаю, - рассуждал я, - в доме может твориться какой угодно бардак, а на улице - типа устои норм или как это называется? Отстои морали, - сказала Эльфрида, восхищённая натиском и техникой. Вот! - сказал я, - тут ключевой момент; всё время помнить об этих отстоях морали и... О нравственных императивах, - сказала Эльфрида. А ты не так глупа, - заметил я, - ты растёшь в моих глазах; только не вздумай умничать; я - умный. Эльфрида согласилась, но в её страстных глазах мелькнул какой-то непокорный азарт. Она, наверно, книжки читает тайком, хочет порисоваться. Гут. Это интересно, да, интересно. Пусть попробует ещё поспорить конструктивно, я буду в полном восторге. Не смотри на меня так умно, - сказал я, - ты меня смущаешь и нервируешь; никогда не забывай, что я умный, хорошо?
Включиться в общую струю, - подумал я, двигаясь в магазин за новым кафтаном, и расхохотался. Тотчас получил предупреждение. Чепуха, ещё два есть. Но вообще, нельзя расслабляться и забываться. В магазине терпеливо предстал перед обыском и двухчасовым допросом. Держал исключительно нейтральную линию, но предупреждение получил за одну лёгкую ухмылку и замечание пикантного характера. Наконец, беседа с торговцем. Выложил двадцать сольдо и кучу брикетов. Торговец сунул лапу, но я ударил ножом и пришпилил. Мой кафтан, - сказал я. Торговец выдал. Я убрал нож и, уходя, прихватил пару брикетов и несколько монет. Кажется, начинаю включаться в общий план. Опять обыск на выходе и два часа допроса. Всё отобрали, оставив только кафтан. Я потребовал книгу жалоб - и всё моментально вернули. Я в любом случае буду жаловаться, - сказал я, и мне ещё денег дали. Иду жаловаться в комендатуру, - сказал я, и мне дали новые ботинки. Ха-ра-шо. Вполне постижимо. На улице патрульные долго пялились (привыкли уже меня задерживать), но с недоверием прошли мимо. На моём лице не дрогнул ни один мускул. Всё сработало прекрасно. Кафтан с мутными разводами, кепка плашмя, не белая кожа, никаких эмоций и тупой угрюмый взор. Не придраться.
Эльфрида была в восторге, что я вернулся. Только два предупреждения, - сказал я, - всё в порядке. Рухнули в кровать и остаток дня провели в лобызаниях и восторгах. Ночь поспокойней. На рассвете опять потянуло за город. Снова арестуют, - размышлял я, - даже сомневаюсь, что хочу сидеть опять три дня по горло в hавне, а потом неделю работать в том же hавне. Тебе не хватает решительности и героизма, - сказала Эльфрида. Что ж, таков уж я, - согласился я. Блуждали по городу, смотрели на hавновозки, работу патрульных, кое-что купили у торговцев, в общем, всё нормально. Как это легко, однако, - заметил я, - даже слишком легко, а я люблю трудности и сложности; я думаю о бомбах, заложенных в булочки и пирожки; можно, думаю, сделать, встряхнуть пару лотков. Эльфрида, как всегда, бурно и яро поддержала. Встряхнуть пару лотков, - потом попугаем болтала недели две. Потом встряхнули и первыми прибежали в комендатуру. Это был Шпильбабен, - доложили мы (тот самый гондурасец, который замутил мои три сольдо), - вначале он заминировал свой лоток, потом ещё два; а были б бомбы, так он бы заминировал и двадцать лотков. С меня сняли оба предупреждения за гражданскую мужественность и выдали пару брикетов. Я патриот теперь и отныне, - сказал я, - это просто великолепно: доносить, сотрудничать с властями; да я бы и на тебя настучал. Эльфрида с бурным возмущением набрала побольше воздуха в лёгкие и раскрыла свой ротик, но я успел сунуть в него брикет и сказал, что пошутил. Разумеется. Такая шутка.
Столь глупая идея, однако же, на редкость увлекла; в самом деле, я увидел просвет в этом исходе. Как долго брёл я в неведеньи и вдруг открылось, воссияло чрево новой будущности и радужной перспективы. Уже через неделю я прошёл курс патрульного и с воплями "шнелля! шнелля!" гнал в комендатуру провинившихся и обвинённых. Потом полгода работы надзирателем, поднялся до сержанта. Потом ещё один курс и попал в оперативную группу (мы разматывали этот клубок с делом Шпильбабена), наконец - возглавил специальное отделение "Удар и упреждение". Вот тут я был в своей струе. Разгром логова сообщников, дознания и вторжения к подозрительным в жилища. Вскоре я подобрался к креслу трёх сопредседателей городского совета и занял одно из них. Тотчас же внёс предложение об ужесточении мер, поскольку Шпильбабен оказался связан с красными лазутчиками. Перед кругом посвящённых я объявил, что ситуация взрывоопасна и может выйти из-под контроля, если меры не будут приняты со всей подобающей суровостью. Дик МакКэйс, который - глупый болван - пока занимал пост мэра, обратил внимание на некоторую жёсткость моих мер, но на него я даже не взглянул. Весь комитет сопредседателей я уже держал за жопу и, пардон на пикантные подробности, имел их. Настанет час, я и тебя поимею, - сквозь зубы бросил я Дику, который никогда ничего не поймёт. Моё предложение было принято и на следующий день к трудовым работам потянулись длинные колонны. Я назначил Эльфриду надзирательницей и выдал ей роскошный аусвайс, позволяющий действовать решительно, патриотично и по-граждански. Пошла молва о некой "деспотии", но я быстро разоблачил красных и все они были приговорены к пожизненным добровольным работам. Я помахал им красным платочком, а их детей заслал в интернат, где из них сделают патрульных и надзирателей.
Эльфрида была в восторге от моей карьеры, да и я сам, в общем, тоже. Дик МакКэйс наконец-таки был разоблачён (он работал на красных), и я, как национальный герой, был единогласно назначен новым мэром. Вот тут я и издал указ, от которого все просто присели. Даже неудобно сказать. Но никто и не пикнул, конечно. Выступая перед студентами института "Переработки и изготовления", я воззвал к согражданам: дорогие девушки и тэ пэ! - зал потонул в овациях; - спасибо; я обещаю вам, насколько только может наобещать мэр, что не допущу воцарения хаоса и инстинктов; красная угроза, исходящая из каждой канализационной дыры, угроза, которая таится в каждой постели меж любящими сердцами, угроза, которая поджидает сейчас и впредь вас и ваших детей, будет устранена, если вы будете рьяно исполнять инструкции, иначе ваш добровольный труд будет пожизненным. Студенты со свойственным молодости идеализмом бурно аплодировали. А сейчас, - воззвал я, - за работу! Все студенты строем направились строить рубежи и бастионы от красной угрозы. Всюду кишели лазутчики Шпильбабена и его прихвостней. Как их много! Несмотря на то, что на каждого было заведено досье, тень подозрения падала на всех. Кроме меня, разумеется. Отряды "Бич и кара", "Анти-красный террор", "Швайнфуртские патриоты", "Добровольцы из Дюбльхайма" и блистательные "Девушки любимого мэра" (сам отбирал) пресекали даже намёки на появление красной эпидемии и чумы. Быстро создав две службы (чтобы контролировали и друг друга), "Дознания и экспертные оценки" (ДЭО) и "Поиск и умозаключения" (ПУЗ), а также вспомогательные небольшие службы "Проверка подозрительных агентов", "Контроль за добровольцами труда", "Согласование поступающих директив", "Обработка данных об агентах КУ", "Служба специальных операций", "Отдел обескураживающих подходов", "Шпионаж и диверсионные работы", "Точки зрения противной стороны", "Забота о детстве беспечальном", "Жёсткий контроль пожилых и престарелых персон", "Ключевые меры безопасности", "Упреждение конфликтных ситуаций", "Корпус стратегического планирования", "Локализация очагов конфронтаций", "БиГ" (только посвящённые знали, что бы это значило, а значило "Боевики и головорезы" - практический подход к упреждающей попытке искоренить красных до нуля) и - самая любопытная - "Служба 234" (даже не скажу, что это такое), я мог прекрасно наслаждаться жизнью, пока всю эту пакостную и грязную работу делают другие. Я лишь прилагал всю свою изощрённость для написания всё новых и новых директив и распоряжений. Всё это исполнялось незамедлительно по сложной функционике работы служб и отделений.
Через пару лет мне стало скучно. Сократил половину служб, а прочие столкнул друг с другом, тщательно следя за событиями. Успешно сократил их почти до нуля, а прочих отправил на добровольные работы пожизненно (все они оказались красными агентами). Город почти обезлюдел, но, умудрённый опытом, я грустно думал, что через пару лет, как и всегда, как и многие столетья, город будет кишеть всё теми же лицами и продукторами.
Вот тогда я решил уйти. Нежно поцеловав жену в лоб, я накрыл её подушкой и выстрелил в оный лоб, подхватил котомку и вышел в спокойную тишь. Я знаю, что к северо-западным рубежам ни доплыть, ни дойти, ни добраться. Можно только долететь. Я знаю. Перед моими глазами простирались бескрайние фекалийские топи. Я ещё раз оглянулся на город, который всё же был моим приютом, и уверенной, твёрдой походкой направился в логово моей свирепой неги.
Aleister Crowley, original name Edward Alexander Crowley, (born October 12, 1875, Royal Leamington Spa, England—died December 1, 1947, Hastings), British occultist, writer, and mountaineer, who was a practitioner of “magick” (as he spelled it) and called himself the Beast 666. He was denounced in his own time for his decadent lifestyle and had few followers, but he became a cult figure after his death.
