Скучная работа непримечательного цулха

Мне часто приходится слышать наррации подобного примерно рода:

- О, почтеннейший сеньор, любезнейший маэстро, не могли бы Вы снизойти до нас и поведать нам, ничтожным, истины Свои, столь блистательные, столь неприступные?..

И что же могу ответить Я им, этим жалким, снующим там в грязи и экскрементах?

Отвечаю я им:

- Болваны. Болваны, лишённые разума вы. Ничтожные черви, рождённые в кале Блюмхала. Сказать мне нечего вам.

Грустно вздыхая, уходят они, гладя себе под ноги. Надо думать, в этом был некий упрёк. Не-у-же-ли?..

- Выпороть их! - ору я, ну, в неистовстве, в негодовании. – Повесить каждого второго! Вниз головой!

Эмоции перехлёстываю через край, я с рыданьями бросаюсь на кушетку и зарываю лицо в пуфик, пахнущий старушечьей лавандой.

Долго не могу я успокоиться, а потом остервенело листаю Книги Мудрости, Скрижали Вечности. Вот до чего хотели докопаться они, эти крысы с гнусными глазами. Подонки, негодяи...

Затем подзываю чингранурга 1-го сингуляра. Зовут его Чингригак Сунгливан, он у меня уже долго держится, примерно неделю.

- Оповести, - брезгливо приказываю я, роняя лист золотой бумаги на пол.

Легко и непринуждённо подхватывает он листок и непринуждённой, даже несколько развязной походкой убирается прочь. Кажется, он ещё и ухмыльнулся, прохвост этакий...

Я открыл рот и набрал полную грудь воздуха, чтобы отдать распоряженье, однако мысли мои заметались вокруг "отшлёпать" и "вздуть хорошенько", я всё никак не мог выбрать, а чингранурга уж и след простыл...

Поразительный феномен, право слово! В следующий раз, не знаю, я его курао-цукатам отдам на скормление. Будет ещё хамить мне, мерзавец.

Взволнованный до крайности, иду в цулх, чтобы принять участие в вечерних собеседованиях.

Вот Глинак Шунгрипан, подвешен к потолку, визжит какую-то чушь. Вот что ему неймётся?

- Что ты знаешь о тёртых калачах с Глингао? – спрашивали его в который уж раз.

- Да знать не знаю я про них! – визжал недалёкий проходимец.

Вот что с ним прикажете делать? Отдать на растерзание горячечным любителям подкорковых субстанций? Это слишком лёгкий ход, который вызовет перетолки и молву об утрате мною стиля, а этого не просят мне никогда. Каждый тут шнырял, чтобы вынюхать хоть что-то, ибо кормились они этим, скоты.

- Почтеннейший кужурх-пичао, - льстиво сказали мне, завидев на подходе.

Это я, да. Сусак Блашимон, фубунх 25-го предикта. Кто ж осмелится перечить мне?

- Всыпать им как следует, - бросил я охране. – И выведать у них про всё.

Ретивые служаки тотчас набросились на балаболов и скрутили их. Кости так и затрещали.

Наконец, я в комнате бесед и разговоров. Висит, значит, под потолком этот мерзавец Глинак, нагло лжёт тут нам, как девочкам с плоскими затылками, и ещё посмеивается, небось.

- Ну что, не надумал воззвать к разуменью? – грозно спросил я.

Все в ужасе притихли. Кто-то даже в обморок упал, ударившись затылком об угол. Во все стороны так и брызнуло какой-то субстанцией. Краем глаза я заметил, как схватили его за ноги и куда-то сноровисто поволокли. Ловко провернули, ничего не скажешь.

- Да что ж сказать-то могу я? – с надрывам провизжал безумец.

Вот такие они, проходимцы из Бараккао-Питмаа, будут юлить до последнего. Дурака, понимаешь, валять.

- Экскрегируйте его, - сказал я, махнув рукой устало. Ясно было, что парнишка упёрся намертво. Он не мог не слышать про лукавых кландариков из Глингао, но на смерть шёл ради сомнительной профуры.

Визжащий собеседник был экстраполирован ниц и тотчас экскрегирован.

Кто-то заплакал в моё плечо.

- Отвали, - проворчал я. – Шупушан обезумевший.

Так день прошёл. Рутина, да и только.

*    *    *

15-го клоземаа попердух Чингвлинак докучливо совал мне в руки «срочнейшее оповещенье» за личной подписью зуббарха Пиктрингаа, что было настолько невероятно, что я и слушать ничего не хотел. Не отставая оь меня ни на шаг, попердух всё бубнил и бубнил про какие-то «неотложные воззвестья» и, наконец, настолько осточертел мне, что я взял с неодолимой брезгливостью замусоленный листок и поспешил в тайную каморку, где меня уж точно никто не достанет.

Здесь было чудесно – сыро и темно. Я разлёгся на кушетке и долго сопел, глядя в чёрный потолок. Потом бросил на свечу злополучный листок и погрузился в сон.

Эфемерные субстанции и испаренья от сожжённого посланья просачивались в мой трепещущий нос, и вот уже к мозгу устремлялись сверхсрочные посланья.

Сначала я увидел Кузулух-Пригишмаа – мрачное место где-то к востоку от Риззинглоо, затем в чёрном ядовитом небе ударила молния, сложившись в слово УРПВЫК. Навечно отпечаталось оно у меня в мозгу.

Дальнейший путь был окружён загадками, знаменьями и чепухой. Я не рискую даже намекать на это.

Открыл глаза, а в них ещё мерцала эта молния. Не могу сказать, что я был потрясён, скорее заворожён. Всего лишь раз такое бывает, да и то, если имеешь громадную подготовку и статус плишимбао-кроо, а это редкость даже сейчас, когда всё можно купить, кроме любви.

Встав с кушетки, я смотрел, как догорает свеча. Тут стало мне так грустно, что слёзы так и полились потоком. Они падали на мои судорожно сцепленные ладони и далее лились на грязные, испачканные какой-то субстанцией, розовые ботинки, трогательно сделанные из кожи маленьких шипушат Склызгао, маленьких пушистых шипушат…

Свеча всё же погасла, хотя взывал я к Лынгабао, Чунгризаку, ста восьмидесяти пуцурахам Дринкаа, заветному Жижану и одиннадцати столпам Турглазиба. Что ж, значит всё это hавно. А я ещё сомневался…

Вышел мрачный, но довольно спокойный. У стражника взял томагавк и, глядя в его глубокие синие глаза, проговорил:

- Ты веришь в Лынгабао? В Лынгабао веришь ведь? Ты верующий? Пурсак?

- Niet, - ответил он. – Никогда не слыхал о таком.

- Не лги мне! – истерично завизжал я и даже ногами затопал. – Прохиндей, подонок, еретик!

Я приставил томагавк к его горлу:

- Вера в Лынгабао – это святое, понял, ты, нечестивец?

- Ну ладно, - мрачно проворчал он. – Я учту.

Я вернул ему томагавк, ещё раз вглядевшись в синь-море глаза. Затем направился прочь, взволнованный как никогда.

Навстречу мне шёл, улыбаясь, Гризинак Фунглон. Он выслеживал меня, что-ли? Ещё и руки распростёр, как простофиля.

Как я и думал, томагавк просвистел возле моего левого уха и вонзился прямо в лоб Фунглона. Он покачнулся и рухнул, забив ногами в судороге.

Что ж, ни дня без приключений в нашем цулхе. Тут все ходили на тонкой грани.

- Приберитесь тут, - приказал я. – И не забудьте взыскать с семьи потерпевшего за непристойное поведение.

В эту ночь мне снилась всякая дрянь.

*    *    *

Я никогда не утверждал, что наш цулх образцовый, я никогда даже не помышлял о таком. Но какая-то сволочь рассвистела, как будто бы мы «стремимся к моральной чистоте» и «свято блюдём устои». Худшей свиньи нашему заведенью нельзя было и подложить! Я б дорого заплатил за то, чтобы узнать или выведать, какая же мразь наплела такое? С этого и начались проблемы…

Во-первых, формально наш цулх относился к культу Лынгабао, но это не работало ни…я. Вот передо мною стопка текстов и молитв, беру не глядя какую-то прокламацию, открываю наугад на странице 534 и читаю следующее: «5-го журбона, когда Цутулх взойдёт над Гхиллем, воздай молитву по направлению к Лунгчао: «О святославленный пишхун Лунурга, скоротечный бзимак Лынгабао, воздай же кощунникам Бдырха ужасно, ужасно, ужасно». Да, на бумаге звучало хорошо, просто изумительно, а на деле?..

Вот клянусь Цутулхом, каждый день будем делать это, пусть привозят нам в цулх добровольцев эшелонами. Если сработает однажды – прекрасно. Если опыт будет признан экспертной комиссией «непродуктивным», мы лишь умоем руки. Я готов ручаться, что все эти «нюансы и оттенки» не имеют никакой почвы. Вот курао-цукатам вполне реальны. Попробуйте-ка сказать, что нет. Я скормил им столько мозгов, что вы и представить не можете. При этом появление их и сама природа совершено непостижимы. Я закончил Бжумиратх в звании 2-го грильзин-пирхена, написал 12 томов «Примечаний к эксцессу 9-го порядка», но по сей день не имею ни малейшего представления о том, откуда и почему взялись курао-цукатам и зачем, чёрт бы их побрал, они при своей интеллигентности так склонны к поеданию мозгов, особенно – сифилитичных? Мне известны 875 теорий на этот счёт, но итогом звучит одно и то же: «тайна сия велика есть».

Помимо этого, наш цулх постоянно изнуряют инспекциями и всюду кишат шпионы. В любого можно метнуть томагавк с воплем: «Подохни же, шпион, подонок!» и ведь не ошибешься! И всё из-за того, что прилипла к нам эта пакость в «благочинии». Все зумбарики на взводе, глужманы нервничают, работа идёт плохо, всюду гадость и чудовищная ложь. Как выбраться из этого кошмара, ума не приложу. Само собой, отбросить сан также не в моей власти. Лишь через 18 кружимонов истечёт мой срок заведования этим цулхом и я смогу попытаться скрыться, ведь каждому даётся шанс. Но это будет ещё так нескоро…

- Мы вовсе не благочинны, - пытался объяснять я очередной инспекции. – Кто вам сказал такое? Намекните хотя бы? Я просто хочу посмотреть в глаза этому мерзавцу.

Ну да, так мне и сказали…

Заморочили этим благочинием до невозможности, меня тошнит уже от всех этим «стремлений к чистоте». Что о нас болтают люди, мне противно и думать. «Угораздило же дураков», - думают, поди. Конечно, никому не пожелаешь.

С самыми мрачными чувствами направляюсь в комнату бесед. Зумбарики расселись по столам, глужманы выстроились вдоль стен. Все ждут меня, чтобы начать записи протоколов.

Моё появление встречают громогласным: «Глунхао-пурдан!».

- Глу, - бросаю я, ни на кого не глядя.

Усаживаюсь на почётное место, машу рукой:

- Ведите.

Вводят собеседника. Он, конечно, бьётся в истерике и несёт всё то же, что мы слышим каждый день:

- Я ни в чём не виноват! Я ни в чём не виноват!

- Это просто беседа, - говорю я умиротворяюще.

Собеседник замолкает. Люблю эти мгновенья тишины. Так и хочется казать:

- А давайте просто помолчим…

Но этот цулх запятнан благочестьем, поэтому с диким визгом собеседник устремляется под потолок. Он барахтается там, будто паук, в паутине верёвок, и визжит, истошно визжит. Не замолкая ни на миг.

Я даю сигнал ладонью: «Хватит. Опускайте».

Собеседник начинает барахтаться на полу.

- Расскажите нам про всё, - говорю я. – По-порядку.

- Я всё, всё вам расскажу! – визжит он.

- Н и прекрасно, - говорю я. – Приступайте.

- Знаю про Гжубимон, он там, где сияет багряно, - взахлёб бормотал собеседник. – Был я там лишь дважды. Там лучше, чем здесь…

Он замолчал, давясь слезами.

Я представил себе Гжубимон. Лазурные дворцы и жемчужные домишки. Я не был там, но захотелось так, что я чуть не сорвался с места, чтобы опрометью броситься прямо туда. Кстати, кто-то  и рванул, но его, конечно, сбили томагавком уже через пять шагов.

- Для протокола, - сказал я. – Попытка побега была упразднена. Кто отличился?

Какой-то глужман поднял руку.

- Отметьте его, - сказал я. – И направьте в 12-й ярус.

Там, в полной темноте, он будет находиться вечно…

Собеседник тем временем перестал плакать, полностью погрузившись в себя.

- Говорите, - сказал я. – Что вы знаете о Плюграме?

- Немного, - отозвался тот. – Я слышал, что там в лиловых лучах порхают бжегежомы и скурвии.

- Пробовали вымя скурвий? – поинтересовался я.

- Нет, только нюхал, - быстро сказал собеседник.

Лгал ли он мне? Неважно. С истошными визгами он забарахтался под потолком.

*    *    *

Как ни парадоксально, у наших гостей, с которыми мы вели подобного рода беседы, было гораздо больше свободы, чем у зумбариков и глужманов, или даже у меня, как руководителя цулха. Никто не мог покинуть сию «желанную обитель благочестья», все до единого находились здесь на постоянной работе. Лишь через долгий срок выслуги появлялась возможность оставить обитель сию, но охранники, например, находились здесь до конца дней своих. Их просто сбрасывали со стен в глубокие рвы, окружавшие цулх, и даже заметок каких-либо о них не оставалось. Болтали, что через какое-то время сии доблестные вояки восстают и начинают кишеть в поисках провианта, но поведать об этом мал кто мог, ибо встречи с ожившими были короткими и фатальными…

Не одну ночь простоял я на стене, вглядываясь в ров, но в этой темноте разглядеть что-либо было невозможно. Если там и ползал кто, я не мог этого видеть. Один раз, правда, где-то вдали я увидел странную фигуру, несуразно шагавшую по дороге прочь от нашего цулха, хотя никто из него не выходил и выйти не мог в принципе. Я, помню, так и остолбенел, перебирая в уме все варианты. И даже после допытывал охрану, не бежал ли кто из нашего уютного гнёздышка счастья. Но нет, никто ничего не знал. Я же постарался выбросить эту историю из головы, ибо не в силах был думать, что даже у мертвецов больше свободы, чем у всех нас в этом треклятом цулхе, очаге благочестия в округе…

Скрипнула дверь, я отпрянул от окна и предусмотрительно взмахнул томагавком.

- Доброй ночи, - сказала фигура.

Это был Шингуляк Фризигней, кажется заведующий каким-то барахлом. Он нередко навязывался ко мне, по крайней мере, пытался.

- Что надо тебе? – спросил я. – Ты ночью пришёл поболтать, ты ополоумел что-ли?

- Не сердись, о мудрейший!

- Не называй меня так, каналья!

Что ж, настроение он мне попортил.

- Что ж ты за мразь такая? – сказал я. – Достал как, сволочь.

Шингуляк как будто не слышал. Вообще, у него был вид лунатика или какого-то шатуна.

- Я принёс тебе «Свод нареканий» Пызгылома Хрюндю, - сказал он, протягивая увесистый том. – Там есть и о тебе.

Кто-то накатал на меня пасквиль? С чего бы это вдруг?

Я быстренько пролистал томик, но ничего про себя не нашёл.

- Ты наврал мне, - почти спокойно сказал я, швырну в него книжонку.

- Вот в этом месте, - сказал лунатик и открыл нужную страницу. – «Он был как зумбризарх в затменном небе инглемунга…»

Я не мог отрицать, что фраза была гармонична и вдохновляла, но за каким чёртом это относилось во мне-то?

- И за каким же чёртом это относится ко мне? – спросил я.

- «Он был как зумбризарх…»

- Я услышал этот пассаж, - сказал я. – Но, во-первых, я зуббарх, а во-вторых, инглемунгов я видел только на картинке.

- Ну, извините…

Лунатик долго раскланивался и, наконец, ушёл.

Я снова подошёл к окну и уставился на мрачный лес вдали. Какие-то огни мерцали там порою, и всё бы я отдал за то, чтоб оказаться там. Просто где-нибудь вне этих стен, подальше от цулха, пусть даже во рву с мертвяками…